«Мадонна блокады»
Ее называли ласково и «Муза» и «Мадонна блокады», но самым дорогим подарком была для нее немудреная народная фраза: «Наша Оля»…
Сегодня мы увидим Ленинград 40-х годов глазами поэтессы Ольги Берггольц. Ей было суждено стать «голосом блокадного Ленинграда». Нет слов, чтобы описать то, что Ольга Берггольц сделала для осажденного города. Ах, как она умела находить сердечные слова, не мудрствуя лукаво.
Ольга Берггольц разделила со своим городом все тяготы блокады. Первой блокадной зимой, как и тысячи горожан, поэтесса перешла на казарменное положение — ночевала прямо на месте работы, в Радиокомитете, на улице Ракова (ныне Итальянской).
Совет
Да, там блокадный быт несколько легче — в помещении топили, была вода, а иногда и электричество, но «бедный ленинградский ломтик хлеба» у работников Радиокомитета был таким же, как у всех. И носила Ольга свои «сто двадцать пять блокадных грамм» вместе с ложкой и пол-литровой баночкой, как и большинство блокадников, в сумке из-под оказавшегося ненужным противогаза.
Смерть ни разу не дохнула в лицо ленинградцев удушающим запахом газа, она вошла в каждого холодом, слабостью, ознобом и голодным забытьем…
Огромное влияние на творчество поэтессы оказал Николай Молчанов, который, по словам Ольги, «своей любовью небывалой меня на жизнь и мужество обрек…» Но и это счастье оказалось очень коротким – война…
Они воевали почти рядом. Он – в промерзших окопах, она – в радиостудии, где со своими стихами почти ежедневно обращалась к героическим защитникам Ленинграда. Ее «Февральский дневник» оказался гораздо сильнее фашистских снарядов, костлявой руки голода, безвозвратности потерь.
«Никто не забыт, ничто не забыто»…
Ольга, как и все ленинградцы, привыкла к виду саночек с гробами, а чаще — с завернутыми в простыни трупами. Смертность от голода достигла ужасающих масштабов — только на Пискаревском кладбище зимой 1941/42 года в братских могилах захоронили около 500 тысяч ленинградцев.
В конце января 1942-го от дистрофии умер муж Ольги, Николай Молчанов.
Но и в те дни по Ленинградскому радио звучал ее голос, негромкий, с легкой картавинкой. Она даже не задумывалась над тем, что голос этот объединял людей в незримое, но столь спасительное блокадное братство. Ведь радио в Ленинграде тогда никто не выключал — именно оно было едва ли не единственной связью между людьми.
Чаще всего Берггольц читала по радио свои стихи — всегда посвященные Ленинграду, и не только его страданиям, но и его красоте, приобретшей фантастический характер именно в дни блокады.
Обратите внимание
Конечно, в городе не блестели привычные шпили Адмиралтейской иглы и Петропавловского собора — их закрыли огромными брезентовыми чехлами, Медный всадник был заложен мешками с песком, в специальные ящики спрятаны скульптуры. Летнего сада, зарыты в землю знаменитые кони с Аничкова моста. И тем не менее это был по-своему прекрасный, аскетический город-воин.
В его облике появились особые детали, характерные только для военного времени. Это в первую очередь таблички с надписью «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна», зимой — вереницы остановившихся троллейбусов и трамваев…
Ольгу особенно поразил их вид во время похода за Невскую заставу к отцу в феврале 1942-го.
От Московского вокзала до самой Невской лавры тянулась цепь обледенелых, засыпанных снегом, мертвых, как люди, троллейбусов… И пусть стихи Ольги Берггольц для кого-то покажутся слишком горьким лекарством, но они нужны. Они очищают душу. Если вам доведется в Ленинграде побывать на Волковом кладбище, обязательно разыщите так называемые Литераторские мостки, где похоронена «Мадонна блокады». Цветы на ее могиле появляются в любое время года.
.
.Я говорю с тобой под свист снарядов, угрюмым заревом озарена. Я говорю с тобой из Ленинграда, страна моя, печальная страна… Кронштадтский злой, неукротимый ветер в мое лицо закинутое бьет. В бомбоубежищах уснули дети, ночная стража встала у ворот.
И женщины с бойцами встанут рядом, и дети нам патроны поднесут, и надо всеми нами зацветут старинные знамена Петрограда.
Руками сжав обугленное сердце, такое обещание даю я, горожанка, мать красноармейца, погибшего под Стрельною в бою: Мы будем драться с беззаветной силой, мы одолеем бешеных зверей, мы победим, клянусь тебе, Россия, от имени российских матерей.
«Что может враг? Разрушить и убить. И только-то?
А я могу любить…»
Нас, граждан Ленинграда, не поколеблет грохот канонад
Ольга Берггольц. Стихи о войне. Блокада Ленинграда
Я говорю
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
Не поколеблет грохот канонад,
И если завтра будут баррикады-
Мы не покинем наших баррикад…
И женщины с бойцами встанут рядом,
И дети нам патроны поднесут,
И надо всеми нами зацветут
Старинные знамена Петрограда.
Блокадная ласточка
Сквозь года, и радость, и невзгоды
вечно будет мне сиять одна —
та весна сорок второго года,
в осажденном городе весна.
Маленькую ласточку из жести
я носила на груди сама.
Это было знаком доброй вести,
это означало: «Жду письма».
Этот знак придумала блокада.
Знали мы, что только самолет,
только птица к нам, до Ленинграда,
с милой-милой родины дойдет.
…Сколько писем с той поры мне было.
Отчего же кажется самой,
что доныне я не получила
самое желанное письмо?!
Чтобы к жизни, вставшей за словами,
к правде, влитой в каждую строку,
совестью припасть бы, как устами
в раскаленный полдень — к роднику.
Кто не написал его? Не выслал?
Счастье ли? Победа ли? Беда?
Или друг, который не отыскан
и не узнан мною навсегда?
Или где-нибудь доныне бродит
то письмо, желанное, как свет?
Ищет адрес мой и не находит
и, томясь, тоскует: где ж ответ?
Или близок день, и непременно
в час большой душевной тишины
я приму неслыханной, нетленной
весть, идущую еще с войны…
О, найди меня, гори со мною,
ты, давно обещанная мне
всем, что было, даже той смешною
ласточкой, в осаде, на войне…
Стихи о себе
И вот в послевоенной тишине
К себе прислушалась наедине…
. . . . . . . . . . . . . . . .
Какое сердце стало у меня,
Сама не знаю, лучше или хуже:
Не отогреть у мирного огня,
Не остудить на самой лютой стуже.
И в черный час зажженные войною,
Затем чтобы не гаснуть, не стихать,
Неженские созвездья надо мною,
Неженский ямб в черствеющих стихах.
Но даже тем, кто все хотел бы сгладить
В зеркальной, робкой памяти людей,
Не дам забыть, как падал ленинградец
На желтый снег пустынных площадей.
Как два ствола, поднявшиеся рядом,
Сплетают корни в душной глубине
И слили кроны в чистой вышине,
Даря прохожим мощную прохладу,
Так скорбь и счастие живут во мне
Единым корнем – в муке Ленинграда,
Единой кроною – в грядущем дне.
И все неукротимей год от года,
К неистовству зенита своего
Растет свобода сердца моего,
Единственная на земле свобода.
Сестре
Машенька, сестра моя, москвичка!
Ленинградцы говорят с тобой.
На военной грозной перекличке
слышишь ли далекий голос мой?
Знаю — слышишь. Знаю — всем знакомым
ты сегодня хвастаешь с утра:
— Нынче из отеческого дома
говорила старшая сестра. —
…Старый дом на Палевском, за Невской,
низенький зеленый палисад.
Машенька, ведь это — наше детство,
школа, елка, пионеротряд…
Вечер, клены, мандолины струны
с соловьем заставским вперебой.
Машенька, ведь это наша юность,
комсомол и первая любовь.
А дворцы и фабрики заставы?
Труд в цехах неделями подряд?
Машенька, ведь это наша слава,
наша жизнь и сердце — Ленинград.
Машенька, теперь в него стреляют,
прямо в город, прямо в нашу жизнь.
Пленом и позором угрожают,
кандалы готовят и ножи.
Но, жестоко душу напрягая,
смертно ненавидя и скорбя,
я со всеми вместе присягаю
и даю присягу за тебя.
Присягаю ленинградским ранам,
первым разоренным очагам:
не сломлюсь, не дрогну, не устану,
ни крупицы не прощу врагам.
Нет! По жизни и по Ленинграду
полчища фашистов не пройдут.
В низеньком зеленом полисаде
лучше мертвой наземь упаду.
Но не мы — они найдут могилу.
Машенька, мы встретимся с тобой.
Мы пройдемся по заставе милой,
по зеленой, синей, голубой.
Мы пройдемся улицею длинной,
вспомним эти горестные дни
и услышим говор мандолины,
и увидим мирные огни.
Расскажи ж друзьям своим в столице:
— Стоек и бесстрашен Ленинград.
Он не дрогнет, он не покорится, —
так сказала старшая сестра.
Ленинградский салют
…И снова мир с восторгом слышит
салюта русского раскат.
О, это полной грудью дышит
освобожденный Ленинград!
…Мы помним осень, сорок первый,
прозрачный воздух тех ночей,
когда, как плети, часто, мерно
свистели бомбы палачей.
Но мы, смиряя страх и плач,
твердили, диким взрывам внемля:
— Ты проиграл войну, палач,
едва вступил на нашу землю!
А та зима… Ту зиму каждый
запечатлел в душе навек —
тот голод, тьму, ту злую жажду
на берегах застывших рек.
Кто жертв не предал дорогих
земле голодной ленинградской —
без бранных почестей, нагих,
в одной большой траншее братской?!
Но, позабыв, что значит плач,
твердили мы сквозь смерть и муку:
— Ты проиграл войну, палач,
едва занес на город руку!
Какой же правдой ныне стало,
какой грозой свершилось то,
что исступленною мечтой,
что бредом гордости казалось!
Так пусть же мир сегодня слышит
салюта русского раскат.
Да, это мстит, ликует, дышит!
Победоносный Ленинград!
Анализ стихотворения Берггольц «Блокадная ласточка»
8 сентября 1941 года началась блокада Ленинграда – открылась самая страшная страница в истории Северной столицы. В окруженном немцами и их союзниками городе не было достаточных запасов продовольствия и топлива. Единственной возможностью доставить что-то оказавшимся в осаде людям оставалось Ладожское озеро, нередко обстреливаемое врагом. Известно, что Гитлер намеревался стереть Ленинград с лица земли. Кроме того, фюрера совершенно не интересовало сохранение жизней мирного населения. Наиболее тяжелой для блокадников стала зима 1941-42. Количество умерших от голода, холода, болезней исчислялось десятками тысяч. Весной 1942 года фашисты объявили, что в осажденный Ленинград даже птица не может пролететь. В ответ многие жители города стали носить на груди специальный жетон. Он представлял собой ласточку, несущую в клюве письмо, и означал ожидание доброй вести с большой земли. О нем рассказывается в проникновенном стихотворении Ольги Федоровны Берггольц «Блокадная ласточка», написанном в 1945 году.
О буднях осажденного Ленинграда поэтесса знала не понаслышке. Она не покинула город после начала Великой Отечественной войны. В августе 1941 года стала работать на радио, практически ежедневно обращаясь к жителям Северной столицы и призывая их мужественно встречать невзгоды и лишения. В январе 1942 года от голода скончался ее супруг, через пару месяцев из города выслали отца Ольги Федоровны, отказавшегося стать осведомителем. В этот период Берггольц создает свои лучшие произведения, посвященные блокаде, – «Ленинградская поэма» и «Февральский дневник». Кстати, именно перу поэтессы принадлежит ставшая крылатой фраза: «Никто не забыт и ничто не забыто».
В стихотворении «Блокадная ласточка» лирическая героиня вспоминает весну 1942 года, символом которой стала маленькая ласточка из жести. Жетон – реакция ленинградцев на то, что в их город способны долетать только птицы да самолеты. Этот знак, рожденный среди народа, а не спущенный сверху, – большая ценность для жителей окруженного врагами Ленинграда. Вторая часть стихотворения переносит читателей на несколько лет вперед – блокада прорвана, быт потихоньку начинает налаживаться. Вот только героине произведения кажется, что самое желанное письмо она так и не получила, – неизвестно, кто его написал, когда и по какому поводу. Это письмо – словно олицетворение тех психологических травм, тех потерь, которые принесла блокадникам война и которые им не суждено забыть.
-
Алла демидова читает стихи цветаевой ахматовой
-
Любовь в мелочах стихи
-
Кто из поэтов высоко оценил стихи с есенина свежие чистые голосистые
-
Но однажды по утру прискакала стих 7 букв подсказка к
- Рифма к слову огонек в стихах
Анализ стихотворения Берггольц «Ленинградская поэма»
Удивительно, как много мыслей, идей, историй и чувств, смогла уместить в одном произведении русская поэтесса Ольга Фёдоровна Берггольц. Несмотря на большой объём, её «Ленинградская поэма» (июнь — июль 1942) читается легко, на одном дыхании, незаметно перенося читателя в трагический мир блокадного Ленинграда.
Стихотворение можно разделить на несколько частей. Они не равны по количеству строф, но обладают одним настроением. В каждой части отражена собственная история, но все они объединены одной идеей – мыслью о том, что победа в жестокой войне – общая заслуга всего русского народа.
Первая часть повествует об эпизоде, который, наверняка, не раз имел место в осаждённом городе. Автор говорит от первого лица, рассказывая о страшной встрече. По дороге из булочной лирическая героиня встречает соседку. Та, завидев в руках женщины хлеб, просит выменять или отдать жалкую краюшку ей. Она объясняет, что уже десять дней лежит в доме тело её умершей дочери, но она не может предать его земле, ведь нет гроба. Сделать его могут как раз за кусок хлеба. Героиня не отдаёт паёк соседке, но не от жестокосердия, а потому что не хочет тратить бесценную пищу на мёртвых. Вместо этого она угощает хлебом убитую горем женщину.
Хлеб становится связующим звеном между частями. Во второй и третьей частях поэтесса показывает, какой ценой доставался этот привычный сегодня продукт в ленинградские булочные. Подробно она описывает, как ждали привоза хлеба женщины, стоя на промозглом ветру:
там матери под темным небом
толпой у булочной стоят,
и дрогнут, и молчат, и ждут…
Одновременно автор подчёркивает, как трудно приходилось им, с помощью приёма градация, который усиливает напряжение. И демонстрирует силу духа и мужество бедных женщин, вкладывая в их уста обнадёживающие реплики: «- Гражданочки, держаться можно…-»
В последующих частях произведения Ольга Фёдоровна знакомит читателя с подвигами простых солдат и командиров, спешащих на помощь жителям Ленинграда солдат с Ладоги, из Москвы и других городов; рисует портреты неравнодушных жителей маленьких сёл, делящихся с голодающими ленинградцами последними остатками продуктов. Изображает достойную работу обычные слесарей и водителей, которые не жалея сил, стремятся помочь своим согражданам.
Сквозь всё стихотворение красной нитью мелькает главная мысль: без объединённых усилий, без общего стремления к свободе, победа была бы недостижима. Автор множество раз упоминает эстафету жизни, переданную ей друзьями, теми, кто помогал и поддерживал её. Она в свою очередь стремилась стихами подбодрить всех, кто оказался в беде. Поэтому-то стихотворение, несмотря на трагизм ситуации, пропитано светлым чувством надежды. Оно завершается песней, посвящённой тому, ради кого боролись герои войны, – ребёнку, самому яркому символу веры в будущее.
Забыть про Углич
Часовня блаженной Ксении Петербургской. 1960–1965 годы
Поворотным событием в своей биографии Берггольц считала смерть Ленина. В отличие от православных друзей и знакомых её матери, она восприняла эту смерть с большим сочувствием к вождю и написала стихи его памяти. Её папа, врач на одном из заводов Невской заставы, гордый за то, что 13-летняя дочь написала складное стихотворение на общественно важную тему, отнес его в заводскую многотиражку, и оно имело успех.
После этого Ольгу начинают печатать, а в идейном плане с той же горячей верой, с которой она верила в Бога, она поверила в коммунистические идеи. Её захватывает комсомольская романтика, и она разделяет судьбу образованной молодежи своего поколения, становится пропагандисткой, воспевает стройки социализма. Её прежнее воспитание, впрочем, изредка дает о себе знать в её творчестве, но уже в новой перспективе. Так, как заметил В. Улыбин, в стихотворении про Волховстрой 15-летняя Ольга Берггольц пишет: «Старый Волхов! Клянусь пред тобою, / Что ребяческий долг погашу, / И для сотни иных волховстроев / Кирпичей на спине наношу». В последней строке аллюзия к «Житию Ксении Блаженной»!
Но в целом с миром верующих родных она идейно рвет (в дневнике за 1926 год она записывает, что на Пасху выбросила кулич и яйца в Мойку), отношения с матерью становятся всё хуже, да и в творчестве какие-либо следы православной веры почти исчезают. Ольга стремительно входит в литературную жизнь, к её стихам благосклонно отнеслись Корней Чуковский и Анна Ахматова, прозу похвалил Максим Горький, она становится активной участницей литературного объединения «Смена», где знакомится с будущим первым мужем, поэтом (более сильным тогда, чем она) Борисом Корниловым. Впрочем, брак с ним не продлился долго (от него осталась дочка Ира), а Берггольц вскоре вышла замуж за журналиста и филолога Николая Молчанова. За все эти годы «Углич» появлялся в творчестве Берггольц один раз, когда она в 1932 году издала повесть под таким названием, пытаясь рассказать о своем детстве, явно приглушая православный контекст жизни в Угличе, чтобы вывести на первый план начинающийся поворот в сторону новой жизни и новых идей (что было некоторым анахронизмом). Как бы то ни было, даже такого описания для рапповской критики (РАПП — Российская ассоциация пролетарских писателей, литературное объединение послереволюционных времен. — Прим. ред.) было достаточно, чтобы разнести Берггольц за мелкобуржуазность, недопустимую для комсомолки. Ей пришлось перестраиваться, и к воспоминаниям об «Угличе» она смогла вернуться только в 1954 году.
Возвращение к «материнскому» языку
О блокадной лирике Берггольц, о том, как она, работая на радио, стала одним из главных голосов не сдавшегося Города, хорошо известно. Менее известно, что именно в это время, говоря о подвиге ленинградцев, точнее, просто о блокадном быте, который, по её словам, стал «бытием», она в стихах стала прибегать к языку Церкви, языку её детства.
Что значит такая актуализация языка церковной традиции у поэтессы, которая церковным человеком уже давно не была, можно понять по одному примеру из «Ленинградской поэмы» (1942 год). В конце третьей части встречаем такие слова: «…О, мы познали в декабре — / не зря „священным даром“ назван / обычный хлеб, и тяжкий грех — / хотя бы крошку бросить наземь: / таким людским страданьем он, / такой большой любовью братской / для нас отныне освящен, / наш хлеб насущный, ленинградский». «Священным даром» — это, конечно, о Святых Дарах, даже крошку, частичку от которых, по церковным канонам, уронить на землю — страшный грех. И молитву «Отче наш», где молятся о «хлебе насущном», церковь возносит перед причастием этих Святых Даров. Так, прибегая к православной парадигме, Берггольц обычный хлеб (но это блокадные 125 грамм!) возводит в статус священного, «святых даров», понимает его именно в этом качестве, усматривая его священность не только в том, что без него — смерть, и он реально спасает уже здесь и сейчас тех, кто его вкушает, но и в том, что он освящен людским страданием и братской любовью — недвусмысленная аналогия с Крестной Жертвой и действием Святого Духа, без чего невозможна Евхаристия. Так язык Церкви, «материнский язык», позволяет Берггольц осмыслить реальность её собственной и её Города повседневной жизни во время блокады, открывая священное измерение в этом быте.
Или другой пример (заметила Н. Громова) из стихотворения «Ленинградская осень» 1942 года. Речь идет о заготовке топлива на зиму. Но вот как об этом сказано: «Вот женщина стоит с доской в объятьях; / угрюмо сомкнуты её уста, / доска в гвоздях — как будто часть распятья, / большой обломок русского креста». Современница записала, услышав это: «женщина тащит огромное бревно, из которого торчат гвозди, и ей, автору, кажется оно крестом, несомым на Голгофу». Таких примеров можно привести множество, но особенно насыщена христианской символикой, церковным языком, может быть, самая выдающаяся её поэма «Твой путь» (1945 год), написанная накануне Победы и одновременно в преддверии Пасхи. Эта поэма (первоначальное название «Воскресение») предваряется эпиграфом из 136-го псалма «Аще забуду тебя, Иерусалиме…», и вся пронизана пасхальной символикой, темой смерти, воскресения и священной памяти. Нерв поэмы — память о погибшем во время блокады муже, Н. Молчанове. Но поэма является свидетельством о прохождении через смерть и о воскресении самой Берггольц и родного Города. Это одно из самых мощных и вместе с тем пронзительных произведений о войне и блокаде в русской поэзии (я посвятил ему отдельное исследование), и оно, если читать внимательно, учитывая варианты, которые не были пропущены цензурой, буквально пронизано церковной символикой. Это не значит, что Берггольц стала верующей, но священное для себя и народа она стала осмыслять на языке Церкви, возводить к христианской парадигме, придавая блокадному опыту сакральный смысл. В неопубликованной при жизни статье 1946 года о военной поэзии Ахматовой Берггольц при этом подчеркивает, что стихи Ахматовой периода Первой мировой, где она взывает о помощи к Богу и Богородице, слабее (с этим приходится согласиться), чем более зрелые её стихи периода последней войны, где таких обращений нет. Всё это не мешало самой Берггольц быть открытой для использования в своей поэзии церковного языка в не-церковном контексте.
Ольга Берггольц на фронте. Карельский перешеек. Февраль 1942 года
Отчужденная совесть
В 30-е же годы Берггольц — подающая надежды советская писательница, журналистка, пропагандистка, кандидат в члены ВКП(б). Первым её потрясением стала смерть в 1933 году не прожившей и года дочери от Молчанова, Майи (на её могиле мать поставила красную звезду). Но бурная литературная и личная (без оглядки на мораль) жизнь берут свое, пока на Берггольц не обрушивается целая череда несчастий. В 1936 году тяжело заболела и умерла семилетняя дочь Ира. Берггольц записывает в дневнике: «Если б верила в бога, то сейчас бы думала, что он отнял у меня дочь в наказание за эту жизнь, которую я вела, и что наказание — заслужено мною». В 1937 году Берггольц подверглась «чистке» по литературной и партийной линии, у мужа участились начавшиеся еще в 1933 году после контузии в армии эпилептические припадки. Наконец, в декабре 1938 года Берггольц была арестована и заключена в тюрьму НКВД, откуда чудом вышла оправданная через полгода, узнав на опыте (прежде она этого не признавала), что многие, кто подвергся репрессиям, преданные партии и Родине люди, ни в чем не виноваты.
Фото Ольги Берггольц из следственного дела. 14 декабря 1938 года
Берггольц мучила совесть, что она вышла, а её сокамерницы нет, что она ничего не может сделать для них. К этому же времени относятся стихи про отчужденную совесть (диптих «Аленушка»): «…Но опять кричу я, исступленная, / страх звериный в сердце не тая… / Вдруг спасет меня моя Аленушка, / совесть отчужденная моя?» В тюрьме Берггольц узнала, хотя бы отчасти, страшную правду о режиме, при котором жила, начала снова задумываться о религии. Одна из записей после выхода из тюрьмы: «Много по ночам говорили с Колей — о жизни, о религии, о нашем строе… Интересные и горькие мысли» (1939 год). В 1940 году было написано: «И когда меня зароют / возле милых сердцу мест, — / крест поставьте надо мною, / деревянный русский крест!» К воспоминаниям о пребывании в тюрьме относится и такая её запись: «Постижение Христа через тюрьму». И далее чуть измененные строчки из Блока: «Вот он, Христос, в венце и розах, / Пришел, смотрит в окно тюрьмы. / Вот он, Христос, в кровавых ризах / Смотрит в окно тюрьмы». Возможно, к этому же периоду относится и сохранившаяся в её архиве запись: «Христос — человек. Наш, родной советский человек».
Восстановленная после тюрьмы в ВКП(б) и Союзе писателей, Берггольц снова вернулась к прежней роли «инженера человеческих душ», но «в столе» у нее уже были родившиеся под влиянием опыта репрессий и личных утрат стихи, которые никак не вписывались в то, что тогда называлось «советской литературой». В таком состоянии, с первыми проблесками внутренней свободы, она встретила войну. Опыт мужества и свободы, открытость к страданиям других, которые появились у нее в годы Большого террора, оказались востребованы во время войны.
Другие статьи из рубрики «ЧТО ЧИТАТЬ, СЛУШАТЬ, СМОТРЕТЬ»
3 марта 2016
Музыка в марте
В старинном Петербурге именно на март и апрель приходилась кульминация концертного сезона. На время Великого поста театры закрывались, и в поисках культурного досуга публика устремлялась в концертные залы и салоны. Времена, конечно, изменились, но и сегодняшняя мартовская петербургская афиша представляет достаточно богатый выбор концертов.
3 марта 2015
«Великопостные концерты» в марте
В очередной раз в Санкт-Петербурге пройдет цикл «Великопостных концертов», организованных «Академией православной музыки». Как и полагается во время Великого поста, в программе — только духовная музыка: и храмовая, и внебогослужебная.
3 июня 2016
Музыка в июне
Июнь в Петербурге — самый светлый и солнечный месяц. Именно на это время приходится и кульминация концертного и оперного сезона, когда практически каждый день происходят события, способные заинтересовать даже самого придирчивого меломана.
3 июля 2018
Обратите внимание
Книгу с таким названием недавно написала Наталья Слесарева, одна из основателей общественной организации инвалидов «Даун-Центр». Она рассказывает личную историю, историю своей семьи, в которой появился мальчик с синдромом Дауна по имени Максим
Наталья вспоминает, размышляет, ненавязчиво советует, и эти советы …
20 ноября 2015
Младшая сестра блаженной Ксении
Фильм «Барышня-странница», показанный 3 сентября в киноклубе Президентской библиотеки, повествует о жизни петербургской странницы Анны Лашкиной (около 1780–1853), которую жители столицы почитали за блаженную. Лента открывает серию фильмов о юродивых Петербурга: по задумке создателей, должен получиться цикл, который расскажет зрителям …
Бабье лето
Есть время природы особого света,
неяркого солнца, нежнейшего зноя.
Оно называется
бабье лето
и в прелести спорит с самою весною.
Уже на лицо осторожно садится
летучая, лёгкая паутина…
Как звонко поют запоздалые птицы!
Как пышно и грозно пылают куртины!
Давно отгремели могучие ливни,
всё отдано тихой и тёмною нивой…
Всё чаще от взгляда бываю счастливой,
всё реже и горше бываю ревнивой.
О мудрость щедрейшего бабьего лета,
с отрадой тебя принимаю… И всё же,
любовь моя, где ты, аукнемся, где ты?
А рощи безмолвны, а звёзды всё строже…
Вот видишь — проходит пора звездопада,
и, кажется, время навек разлучаться…
…А я лишь теперь понимаю, как надо
любить, и жалеть, и прощать, и прощаться.
1956, 1960 год
*****
Таков мой подарок тебе за измену
Ничто не вернётся.
Всему предназначены сроки.
Потянутся дни, в темноту и тоску
обрываясь, как тянутся эти угрюмые, тяжкие строки,
которые я от тебя почему-то скрываю.
Но ты не пугайся. Я договор наш не нарушу.
Не будет ни слез, ни вопросов, ни даже упрека.
Я только покрепче замкну опустевшую душу,
получше пойму, что теперь навсегда одинока.
Она беспощадней всего, недоверья отрава.
Но ты не пугайся, ведь ты же спокоен и честен?
Узнаешь печали и радости собственной славы,
совсем не похожей на славу отверженных песен.
Я даже не буду из дому теперь отлучаться,
шататься по городу в поисках света людского.
Я всё потеряла — к чему же за малость цепляться.
Мне не во что верить, а веры — не выдумать снова.
Мы дачу наймем
и украсим как следует дачу —
плетеною мебелью,
легкой узорчатой тканью.
О нет, ты не бойся.
Я так, как тогда, не заплачу,
Уже невозможно —
уже совершилось прощанье..
Всё будет прекрасно,
поверь мне, всё будет прекрасно,
на радость друзьям и на зависть
семействам соседним.
И ты никогда не узнаешь, что это — мертво и напрасно…
Таков мой подарок тебе — за измену последний!
*****
Я говорю с тобой под свист снарядов
… Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…
Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.
Над Ленинградом — смертная угроза —
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
что называлось страхом и мольбой.
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады —
мы не покинем наших баррикад.
И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.
Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельною в бою:
Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.
Август 1941 года
*****
Анализ стихотворения Берггольц «Ленинградская поэма»
Удивительно, как много мыслей, идей, историй и чувств, смогла уместить в одном произведении русская поэтесса Ольга Фёдоровна Берггольц. Несмотря на большой объём, её «Ленинградская поэма» (июнь – июль 1942) читается легко, на одном дыхании, незаметно перенося читателя в трагический мир блокадного Ленинграда.
Стихотворение можно разделить на несколько частей. Они не равны по количеству строф, но обладают одним настроением. В каждой части отражена собственная история, но все они объединены одной идеей – мыслью о том, что победа в жестокой войне – общая заслуга всего русского народа.
Первая часть повествует об эпизоде, который, наверняка, не раз имел место в осаждённом городе. Автор говорит от первого лица, рассказывая о страшной встрече. По дороге из булочной лирическая героиня встречает соседку. Та, завидев в руках женщины хлеб, просит выменять или отдать жалкую краюшку ей. Она объясняет, что уже десять дней лежит в доме тело её умершей дочери, но она не может предать его земле, ведь нет гроба. Сделать его могут как раз за кусок хлеба. Героиня не отдаёт паёк соседке, но не от жестокосердия, а потому что не хочет тратить бесценную пищу на мёртвых. Вместо этого она угощает хлебом убитую горем женщину.
Хлеб становится связующим звеном между частями. Во второй и третьей частях поэтесса показывает, какой ценой доставался этот привычный сегодня продукт в ленинградские булочные. Подробно она описывает, как ждали привоза хлеба женщины, стоя на промозглом ветру:
там матери под темным небом
толпой у булочной стоят,
и дрогнут, и молчат, и ждут…
Одновременно автор подчёркивает, как трудно приходилось им, с помощью приёма градация, который усиливает напряжение. И демонстрирует силу духа и мужество бедных женщин, вкладывая в их уста обнадёживающие реплики: «Гражданочки, держаться можно…»
В последующих частях произведения Ольга Фёдоровна знакомит читателя с подвигами простых солдат и командиров, спешащих на помощь жителям Ленинграда солдат с Ладоги, из Москвы и других городов; рисует портреты неравнодушных жителей маленьких сёл, делящихся с голодающими ленинградцами последними остатками продуктов. Изображает достойную работу обычные слесарей и водителей, которые не жалея сил, стремятся помочь своим согражданам.
Сквозь всё стихотворение красной нитью мелькает главная мысль: без объединённых усилий, без общего стремления к свободе, победа была бы недостижима. Автор множество раз упоминает эстафету жизни, переданную ей друзьями, теми, кто помогал и поддерживал её. Она в свою очередь стремилась стихами подбодрить всех, кто оказался в беде. Поэтому-то стихотворение, несмотря на трагизм ситуации, пропитано светлым чувством надежды. Оно завершается песней, посвящённой тому, ради кого боролись герои войны, – ребёнку, самому яркому символу веры в будущее.
Ольга БерггольцРубрики стихотворения: Анализ стихотворений ✑
Блокадная ласточка
Весной сорок второго года
множество ленинградцев
носило на груди жетон —
ласточку с письмом в клюве.
Сквозь года, и радость, и невзгоды
вечно будет мне сиять одна —
та весна сорок второго года,
в осажденном городе весна.
Маленькую ласточку из жести
я носила на груди сама.
Это было знаком доброй вести,
это означало: «Жду письма».
Этот знак придумала блокада.
Знали мы, что только самолет,
только птица к нам, до Ленинграда,
с милой-милой родины дойдет.
… Сколько писем с той поры мне было.
Отчего же кажется самой,
что доныне я не получила
самое желанное письмо?!
Чтобы к жизни, вставшей за словами,
к правде, влитой в каждую строку,
совестью припасть бы, как устами
в раскаленный полдень — к роднику.
Кто не написал его? Не выслал?
Счастье ли? Победа ли? Беда?
Или друг, который не отыскан
и не узнан мною навсегда?
Или где-нибудь доныне бродит
то письмо, желанное, как свет?
Ищет адрес мой и не находит
и, томясь, тоскует: где ж ответ?
Или близок день, и непременно
в час большой душевной тишины
я приму неслыханной, нетленной
весть, идущую еще с войны…
О, найди меня, гори со мною,
ты, давно обещанная мне
всем, что было, — даже той смешною
ласточкой, в осаде, на войне…
1945 год
*****
Символ из детства
Трехтомное издание полного корпуса дневников «Ольга Берггольц. Мой дневник» вышло в 2017–2020 годах в издательстве «Кучково поле»
Но сначала про сон. В 1954 году в автобиографической прозе Берггольц поделилась одним сном про город Углич, куда мать увезла её с младшей сестрой от бедствий и голода Гражданской войны. По ордеру горкоммуны жили они с 1918 по 1921 год, пока не вернулись в Петроград, в келье еще действовавшего тогда Богоявленского девичьего монастыря, и тогдашние впечатления запали ей так глубоко в душу, что сон о том месте посещал её время от времени всю жизнь. Но что именно ей снилось? «Мне снилось: я попала в Углич и иду по длинной, широкой, заросшей мелкой зеленой травкой улице… И вот я иду по зеленоватой, мерцающей улице, а вдали тоже мерцает и светится белая громада собора. Мне обязательно нужно дойти до него, потому что за ним наша школа и садик… и я знаю, что когда дойду до собора, …наступит удивительное, мгновенное, полное счастье. И я кружу по странно сумеречным улицам, и собор всё ближе, всё ярче, и всё нарастает и нарастает во мне предчувствие счастья, всё сильнее дрожит и трепещет внутри что-то прекрасное, сверкающее, почти режущее, и всё ближе собор, и вдруг — конец: просыпаюсь! Так и не удалось мне за долгие-долгие годы дойти — во сне до „своего собора“».
В этом повторяющемся всю жизнь сне Ольги Берггольц мне видится некий символ. Не нужно быть великим толкователем сновидений, чтобы предположить: что-то существенное, связанное с её детством, пребыванием в Угличе, жизнью в монастыре, было вытеснено в бессознательное и во сне давало о себе знать в символической форме пути к храму, до которого никогда не удавалось дойти. Почему и что было вытеснено, можно узнать из произведений Берггольц, прежде всего по её дневникам.
Церковь Успения Пресвятой Богородицы («Дивная») в Алексеевском Угличском женском монастыре. 1920–1930-е годы